|
ПСИХОАНАЛИЗ И мифопоэзис Зеленский В.В. На пути к радикальному переосмыслению психологии: От Фрейда к Хиллману и обратно Аннотация. Статья посвящена проблематике личностного призвания, или «внутреннего зова». Автор анализирует структуру этого феномена, а также специфику личностных мифов З. Фрейда, К.Г. Юнга и Дж. Хиллмана. Наука рассматривается в статье как один из нынешних коллективных мифов. Автор размышляет о новых перспективах психологического познания и праксиса, о возможностях переосмысления ключевых проблем психологии. Ключевые слова: З. Фрейд, К.Г. Юнг, Дж. Хиллман, эго-центрическая модель (или парадигма) психического, психология Души, внутренний зов, личностный миф, гнозис, или сердечное знание. Zelensky V.V. On the Way to radically Re-Visioning Psychology: From Freud to Hillman and back Abstract. The article is devoted to problems of personal vocation or the «internal call». The author analyzes structure of this phenomenon and the specificity of Freud's, Jung's and Hillman's personal myths. Science is regarded as one of the modern collective myths. The author reflects on the new prospects of psychological knowledge and praxis, on the possibilities of rethinking main psychological issues. Keywords: Freud, Jung, Hillman, ego-centric model (or paradigm) of mind, psychology of Soul, internal call, a personal myth, gnosis, or knowledge of the heart. Воздействие идей столпов глубинной психологии оказалось подобным гравитационному эффекту. Гравитация воздействует на нас, но мы ее в рефлексии обыденной жизни не замечаем, хотя и живем в ее поле и подчиняемся ее законам. Мы вдохновляемся идеями Фрейда и Юнга, будим ими свое воображение, испытываем сопротивление, критикуем различные положения, принципиально не соглашаемся с теми или иными подходами или вообще отказываемся вести дальнейший разговор в рамках глубинно-психологической парадигмы… что так? У нас есть какая-то другая модель психического? Наверное, и потому, что они нашли, открыли нам такие слова и мысли, в них сокрытые, которые есть в сердце, уме, душе каждого из нас. Или это не так? Эти слова и мысли, в них сокрытые, – не повседневные, но когда они вдруг всплывают в сознании, то понимаешь, что с ними ты все время и жил, что они – часть тебя, согласен ты с этим или нет. Одним из базовых положений глубинной психологии является идея или миф о личном предназначении человека. О предназначении, которое осуществляется в пределах личностного мифа. И Фрейд, и Юнг так же творили собственные мифы и действовали в их пределах. Центральным движущим мотивом в ходе эволюции психического явилась рефлексия человеческого призвания: в чем состоит предназначение меня как личности, как героя своего времени? В психиатрическом, терапевтическом, социальном, политическом и религиозном аспектах до сих пор основное внимание уделялось героическому мифу, положенному в основание эго-центрической модели (или парадигмы) психического, т.е. «моноцентрическому самотождественному представлению субъективного сознания о гуманизме» [5, с. 89]. Эта довлеющая мысль исходила еще от Протагора, прославившегося высказыванием: «Человек есть мера всех вещей». Постепенно она овладела индивидуальной и коллективной душой человечества и повсеместно приводила людей – от мифического Эдипа до Гитлера и Сталина – к деструктивным поступкам и самоослеплению. Эта же мысль в форме мифа послужила причиной подавления многообразия психологической жизни и способствовала последующему возникновению психопатологии как культурно-психиатрической дисциплины. Сегодня нам необходимо плюралистическое осмысление для пробуждения рефлективного сознания в обществе и высвобождения из оков массовой культуры (в частности, зомбирующего телевидения). Побудительным импульсом в этом отношении служит и внутренний зов, переживание рефлексии своего призвания, собственной личностной предназначенности в складывающихся культурно-исторических обстоятельствах. Но какова же внутренняя архитектура данного явления? В чем смысл призвания, и как человек может начать «слышать» свой внутренний зов? Обратимся вначале к забытым источникам душевной энергии и попытаемся напомнить о мудрости древних мыслителей, которые помогали нам следовать этому внутреннему зову и достигать более полного раскрытия душевного потенциала и новой организации нашего бытия. Я вспоминаю, как и сам постоянно жил в атмосфере этого вопроса, когда начал учиться в психоаналитическом Институте в Калифорнии в конце 1980-х годов прошлого века. И само английское слово «vocation» зазвучало для меня по-иному в глубинного-психологическом контексте: внутреннее призвание или душевный Зов. Речь тогда шла о примирении, о созидании коллективного мира. СССР и США были обращены к мирному сосуществованию. Я оказался в центре калифорнийского культурно-психологического проекта. Не стану останавливаться здесь на этом более подробно – это тема отдельной работы. Помните, у Маяковского: «Юноше, обдумывающему житье…»? Размышления молодых людей о своей будущей миссии в жизни, о выборе жизненного пути. Здесь есть некоторый парадокс, поскольку юноша задается вопросом: в чем мое призвание, каков может быть мой путь в жизни? Он спрашивает у жизни, у родителей, у сверстников, и в то же самое время он что-то чувствует у себя в душе, внутри своего разума. Здесь происходит встреча внутреннего и внешнего, и на такой встрече начинается совместное вырабатывание окончательного – или текущего – решения по поводу своего жизненного выбора. И это вопрос не только обретения нужной информации; он гораздо сложнее и глубже, поскольку речь идет о выборе направления жизнедеятельности. Ставится вопрос «кем быть?». Доктором, профессором, металлургом, финансистом, адвокатом или пианистом? Это лишь часть проблемы призвания. Чем будет заполнена будущая жизнь, к чему лежит душа? Это более глубокий уровень призвания. По-английски призвание звучит как «call» – зов, голос. Словно, тебя кто-то зовет, обращается к тебе. По-русски «при-звание», опять же звать, зов. Тебя как звать? Тут присутствует твое имя в скрытом звучании. Ты кем хочешь быть, стать? Встает вопрос о собственной идентичности, о Персоне и Самости в юнговском понимании. В чем твоя предназначенность? Твое социальное место на Земле на время твоего пребывания здесь. Человеческое призвание конкретнее, нежели призвание экзистенциальное; человеческое бытие подразумевает и бытие гуманистическое, если угодно, нравственное. Экзистенциальное бытие шире, оно включает и другие типы отношений: с природой, космосом, богом. У социума свои особые требования. Бытие – все человеческое, межличностное: Human Being. В призвании на карту поставлена вся жизнь, все дальнейшее существование человека. Юнг, рассуждая о призвании, говорил о голосе, который живет внутри человека и заявляет о себе, о своем присутствии. Но этот голос нужно услышать, распознать среди множества других голосов и признать своим. Это голос внутреннего человека, живущего внутри каждого из нас. Узнать его можно путем вчувствования, думания, размышления, раздумья, воображения, интуиции об этом голосе. В этом процессе всегда неизменно присутствует душа. Это сократовская идея, и Сократ выражался об этом: «Думай о самом себе». Заботься о себе. Думай о своем внутреннем бытии. В этом заключается идея призвания, диалога с душой, прислушивания к голосу души. Думание души о личностном предназначении, в свою очередь, способствует развитию и социального опыта. Здесь выстраиваются и пролегают личностные пути, формируется расписание движения по ним и осуществляется само движение, – личностная реализация. Живейшее участие в подобном проекте принимает дирижирующий голос внутренней Самости. Человек подчиняется этому голосу – или не подчиняется – и следует за ним. Иначе, как говорили древние, «судьба тащит его на веревке». Я имею в виду голос Антропоса, символического двуполого существа. Первочеловек еще не разделен по половому признаку, он догендерен. Это платоновский человек. Антропос открыт для всех перечисленных отношений: с Космосом, Землей, Природой, Людьми, Внутренним Индивидом. В восточном понимании это выражается словом Дхарма. Следовать своей дхарме означает идти вслед за голосом внутренней Самости. Следовать за своим подлинным Я, своим Даймоном, за своей истинной Сущностью. Каждый способен развивать свой путь к Свободе, к становлению Собой, к раскрытию своего внутреннего потенциала. Этот путь Юнг называл путем Индивидуации. И в этом пункте встает вопрос: как? Как я могу индивидуироваться? Что я должен делать для раскрытия личностного потенциала? Индивидуация не имеет географической определенности, она не зависит от того, где мы находимся: на Востоке, на Западе, на Юге или на Севере. Во всех случаях мы имеем основание говорить о человеческом призвании. Мы можем говорить о четырех индивидуационных источниках. И одновременно мы говорим о синтезе основополагающих начал. Прежде всего, это текст, ведущая идея или теория. Она не относится только к интеллекту или только к чувству, интуиции или ощущениям, в отдельности. Это, прежде всего, путь, Дао или – в древнем смысле – карта, указание, инструкция. Символическая карта. Хорошая карта, если она приводит к тому месту, в котором та или иная личность получает возможность самореализации. Такая карта может служить разным людям, в разное время – служить делу человеческого развития на пути призвания. Это путь архетипический, базовый, земной… И каждый человек в разной степени находится на этом пути и развивает внутренний диалог с Самостью. В каком-то смысле, всякий так или иначе читает эту карту, хотя суматоха повседневной жизни постоянно отвлекает от этого чтения. На жизненной дороге встречается множество самых разных вещей, и есть риск просто потеряться или сбиться со своего пути в сегодняшнем «человейнике». В этом смысле текст является напоминателем. Он напоминает нам о продолжении нашего Пути, о следовании своим внутренним указаниям или своей Дхарме. Текст этот – наш гид, путеводитель по дороге призвания. Ему нельзя следовать буквально, это путеводитель символический. Или, текст – Большая Книга, Гранд-Теория, Текст, речь в котором идет о Душе. Второй Источник – практика. Упражнения, направленные на воображение, на наблюдение, на медитацию, на работу со сновидениями, на работу с телом, на более непосредственную работу с образным материалом (психическое, по Юнгу, – это образ); в конечном счете, с душой. И все это для того, чтобы иметь более тесный контакт с внутренним и внешним мирами. Такой контакт носит глубинный характер, и это очень важно для продуктивной работы в обществе, в коллективе, с разными людьми. Человеческое призвание выступает здесь как базовая опора. Умение работать с внутренним миром усиливает возможности успешно работать и с миром внешним. Третий источник – община, другие люди, коллектив. На этом пути мы развиваем свою способность строить отношения или коммуникацию с другими людьми и делать это на более глубоких уровнях, включая и молчание в группе. Мы учимся не только аргументировать свои доводы, но также и групповому молчанию. В этой сфере коренится филия, дружба, способность сопричастности другому, другим. Мартин Бубер писал по этому поводу: Я есть Я, если я к тому же и Другой, если Я при этом Ты. Мы всегда нуждаемся в Другом, в необходимости разделить себя с Другим. Но мы нуждаемся в другом не только через слова, но и через молчание. И четвертый источник – это Учитель, Мастер, Гид, Руководитель, Контролер, Советчик. Это, в конечном счете, и Внутренний Мастер. Будь это Христос в душе или Будда, или Зигмунд Фрейд, Карл Густав Юнг, Джеймс Хиллман. Для кого-то им может оказаться Сталин или Гитлер. В любом случае, задача для каждого – отыскать своего Учителя в тот или иной момент времени. Такими учителями могут быть разные люди во плоти, равно как и в душе, духе. В зависимости от того, как мы можем оживлять такой источник, зависит и судьба нашего внутреннего Призвания. От этого зависит установка, диспозиция, угол зрения в текущем определении внутреннего призвания. Разумеется, у всех нас при этом есть Тень, наличествуют противоречия. Но в любом случае, Зов присутствует, внутреннее призвание не молчит. Тень и противоречия также участвуют в построении личностной судьбы каждого из нас. В даосизме есть максима о том, что правильный человек, мыслящий неверно, мыслит правильно. У Юнга мы встречаем мысль о том, что хороший врач даже с негодными инструментами достигает своей цели, в то время как врач плохой и с инструментами хорошими не сможет выполнить свою задачу. Правильный человек в юнговском смысле – это человек, преданный своей Самости. И он также предан и своему окружению, то есть, внешнему миру. Он стремится примирить эти миры, найти динамическое равновесие между ними и в результате обрести целостный мир в своей душе. Мир, а не войну между мирами. Но как найти адекватное описание этих миров? С чем сегодня сталкивается глубинный психолог на пути к описанию своего местоположения в этих мирах? Как и во времена Фрейда и Юнга, мы балансируем на грани мировой катастрофы, инициируемой человеком (некоторыми государствами). Мы балансируем между здравым смыслом и амбициями политиков. Невозможность дальнейшего позитивного существования человека вне понимания им собственной ограниченности осознается все больше и глубже. А такое понимание и задается эго-центрическим и даже самостным подходами к психическому. Здесь явно не хватает нового знания – не только рационального, но и гнозисного – («сердечного знания», как у Корбена). В сегодняшней глубинной психологии все явственней проступает осознание того, что решить психотерапевтические задачи в рамках одной эго-центрической модели психического оказывается невозможно. Это осознавал уже и Юнг, введший в свою структурную модель наряду с Эго и другими компонентами архетип Самости. Но на поверку такая модель оказалась промежуточной, ибо Самость, хотя и модифицировала эгоцентризм и возглавила поход к Индивидуации, при этом оставалась все же в традиционных рамках самоцентрической модели, замкнутой на отдельной личности. За пределами глубинно-психологического осмысления оказывались многочисленные вопросы теологического, космологического, экологического, террапсихологического существования человека. Для решения подобных задач потребовалось сместить архетипические акценты и включить в дискурсное поле архетип Души в юнговском понимании. В книге «Психологические типы» Юнг дал определение души как «функционального комплекса». У Юнга этот «комплекс» тождественен отдельной личности (на то он и комплекс!). Но для того чтобы выйти из эго-центрической модели или паттерна или парадигмы психического и расширить диапазон, масштаб или горизонт возможностей своих взаимоотношений с внешним и внутренним мирами (космосом, богами, землей, природой, другими людьми, с самим собой), потребовалась реструктуризация психического, основанная на психологии Души. Решение этой задачи и легло в основание нового направления в глубинной психологии: психологии архетипической. Ее отцом и вдохновителем, творцом и идеологом, автором базовых положений стал американский психолог Джеймс Хиллман (1926 – 2011). В его работах самостная модель личности подверглась радикальному пересмотру и из эго-центрической стала центрированной на душе. О личностном мифе. Психическое порождает мифы спонтанно, конструируя их из образов и символов. В культуре присутствует множество самых разнообразных мифов: политических, религиозных, экономических, психотерапевтических. Есть мифы групповые и личностные. Начиная с детства, мы фантазируем по поводу того, кто мы есть или кем хотим стать, и этот процесс продолжается на протяжении всей нашей жизни. Наши личностные мифы формируют способы, в соответствии с которыми мы постигаем и объясняем мир, выстраиваем и реализуем свое – уже упомянутое – внутреннее предназначение. В случае Юнга, это его жизнь, его теории и индивидуальный миф, с упоминания о котором он начинает свою знаменитую мемуарную книгу «Воспоминания, Сновидения, Размышления» [7]. Поначалу человеком, служившим Юнгу примером для подражания, был Фрейд, и оба они посвятили свои жизни благородному делу служения образу науки – их общему мифу, продолжая, тем самым, традиции своих предшественников, психологов (У. Джемс), астрономов (Галилей), философов (Джордано Бруно, И. Кант, Ф. Ницше), физиков (И. Ньютон, М. Планк, А. Эйнштейн), математиков, и считали себя ее приверженцами. Оба стремились к созданию и развитию общей теории психологии человека. И оба высмеивались академическими коллегами и представлялись отщепенцами в сфере академической психологии. Фрейд в конце жизни подвергся преследованиям со стороны государства и был выслан Гитлером из Австрии, ставшей к тому времени частью фашистской Германии. До появления работ Фрейда, который сделал общедоступным представление о бессознательной психике, большинство образованных людей верило, что ничто не может препятствовать освоению личностью своего сознания и самосознания. Считалось, что сознание является первостепенной составляющей человеческой деятельности, к которой академические психологи относили все творчество, все познавательные процессы, постижение ценностей и функции воли. Все прочее в человеческом поведении слыло физиологической деятельностью, организуемой инстинктами. Все достижения человеческого разума в прогрессистском понимании культурной истории и торжество мысли, зачатой в эпоху Просвещения, связывались со способностью человека мыслить в категориях сознания, то есть планировать, принимать логически выверенные и рациональные решения касательно Вселенной, природы, своих соплеменников и, в конечном счете, самого себя. Окружающий – внешний и внутренний – психический космос при этом просто пассивно ждал где-то своего обнаружения и эксплуатации, что называется, в готовом виде. Применив технику анализа сновидений и подвергнув аналитическому рассмотрению разнообразные случаи из повседневной жизни, Фрейд продемонстрировал, что подавляющая масса психического материала располагается за пределами рациональности, вне поля сознательного осмысления, что мы подчас совершенно иррациональны и управляемся эмоциями и другими состояниями, находящимися по ту сторону нашего сознательного контроля. В этом процессе Фрейд изменил сам способ, с помощью которого мы рассматриваем самих себя, и его прозрения были не только подтверждены всей последующей практикой, но значительно расширились и обозначились в самых разных областях человеческой деятельности. В нашем нынешнем понимании, человеческая психика предстает значительно более сложным образованием, чем то, которое существовало не только в эпоху Просвещения, но и в первой половине XX века, когда культурный мир стал постепенно проникаться идеями Фрейда и Юнга (См. мою статью «Картины Мира у Фрейда и Юнга» в книге: Зеленский В.В. Здравствуй, Душа! СПб., 1999. – С. 241 – 260). Истоки представлений о рациональности психического, сводящей все психические содержания к сознанию, следует искать преимущественно в философских работах Рене Декарта, французского математика и философа XVII века, который постулировал два типа отчетливо выраженных и несводимых друг к другу субстанций: разум и тело. Он был не первым, кто провел границы между ними, но, в отличие от Платона, например, который различал бытие и небытие, Декарт был первым, кто подчеркивал различие между мыслительной субстанцией и физическим телом. Сегодняшние ученые опровергают декартовскую веру в разделенность разума и тела и рассматривают ее как ошибочную (См., например, Damasio A. Descartes' Error: Emotion, Reason, and the Human Brain [8]). Вера в жесткое разделение между разумом и телом не имеет особого смысла в свете сегодняшних знаний о важной роли психологических факторов при лечении целого ряда заболеваний, и большинство ученых и врачей уже не воспринимают серьезно дуалистические идеи Декарта, хотя картезианство все еще обладает мощным влиянием на убеждения миллионов людей. То, что тесное взаимодействие разума и тела имеет место в нашей повседневной деятельности как при принятии любых решений, так и в протекании болезненных процессов, еще не очень хорошо понято массовым сознанием. Это как раз и свидетельствует о том, что рациональность гораздо менее рациональна, чем это кажется на первый взгляд, что она тесно связана с эмоциями, а не представляет что-то отличное от них. Доказательства, накопленные современными нейрофизиологами (Damasio A., Черниговская Т.В., и другие), наглядно продемонстрировали тесную взаимосвязь между разумом (рациональность) и телом (чувства и эмоции), о чем ранее можно было только догадываться. Всякий раз, когда мы делаем выбор, особенно в опасных или незнакомых условиях, тело отвечает нейронными и химическими сигналами, выступающими «посредниками» эмоций и чувств, которые приводят к более или менее автоматическому реагированию. Эти негативные или позитивные чувства немедленно сужают диапазон выбора рациональных вариантов и закладывают основу для более ограниченного и, следовательно, более медленного анализа ситуации. Эмоции и чувства отфильтровывают некоторые варианты и вводят в качестве приоритетных другие, способствуя эффективности последующего анализа выгод и затрат, связанных с тем или иным выбором [6]. Решение перейти на новую работу, вступить в брак или развестись с конкретным человеком, переехать в другой город, уехать из дома, и так далее, проходит перво-наперво через эмоциональный фильтр, который способен сдерживать и даже подавлять так называемый рациональный анализ, существенно сужая возможности выбора. Отличительной чертой науки во времена Фрейда и Юнга были поиски истины, достижение объективности и добросовестности в исследованиях. Ученым можно было доверять, поскольку они стремились говорить и писать о том, «что есть». Первейшей, праведнейшей и благородной задачей науки являлось обнаружение законов, которые регулируют отношения во Вселенной, а также в природе и между людьми, и последующее объяснение своих открытий остальному человечеству. Много воды утекло в двадцатом веке с момента, когда в обществе циркулировали легенды и мифы о благородном ученом, клавшем жизнь на алтарь отечества, чтобы вынести на свет общества великие универсальные истины, одолевавшем почти непреодолимые препятствия для достижения заветной цели подчинения себе сил природы. Отношения людей с природой, космосом или друг с другом носили – и во многом продолжают носить – захватнический, эксплуататорский характер. Известный советский селекционер Иван Мичурин выразил это стремление к господству в знаменитой максиме: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача». Человек – тоже вышел из природы, остается в ней и продолжает быть ее частью, при этом реализовывая свои колониальные (имперские) амбиции. В наше время все существенно изменилось. Ученые самых разных направлений в науке – физики, социологии, биологии – подверглись жесточайшей критике, в центре которой лежали сомнения в объективности их открытий, обвинения в коррупции, подтасовке научных данных и – как следствие – в разрушительных экологических последствиях, к которым эти узурпированные государствами технические решения привели в природе и в обществе. Многие критики утверждали, что деньги отравили культуру научного производства, совратили ученых на бесконечные поиски грантов для поддержки своих лабораторий, учреждений, офисов и реализации собственных эгоистических интересов и целей. Вместе эти двое ученых мужей, Фрейд и Юнг привели последующие поколения к революции в их собственных воззрениях, убеждениях и взглядах на самих себя. Как бы это ни оспаривалось, но мы сегодняшние являемся потомками позднего модернизма и движемся в сторону постмодернистского взгляда на мир, который Фрейд и Юнг только предвосхищали и помогали формировать. Причина недооценки этого обстоятельства сегодня заключается в том, что мы являемся потомками позднего модернизма, живущими постмодернистском мире, который Фрейд и Юнг помогли создать. Модернизм и постмодернизм входят в состав того культурного воздуха, которым мы дышим и сегодня. Мы сегодняшние – это те новые в психологическом плане мужчины и женщины, которых описывали Фрейд и Юнг и которые должны были изумлять мужчин и женщин их поколения. Их идеи распространились по всему Западному миру, влияя на терапевтов, художников, кинематографистов, писателей, работников социальной сферы, священнослужителей, родителей и учителей. Постмодернизм представляет такое разнообразие точек зрения и настолько сложен, что разобрать его в кратком пояснении просто не представляется возможным. Он часто описывается как культурная реакция, направленная против веры в объективную реальность, в универсальные истины или в наличие универсальных стандартов, что во многом составляло дух эпохи Просвещения. Постмодернисты утверждают, что люди воспринимают и интерпретируют мир с чисто субъективной точки зрения. Как сторонники крайних форм культурного релятивизма, постмодернисты сомневаются в или отрицают существование неизменной человеческой природы или фиксированных истин. Французские постмодернисты, в частности, подчеркивают определяющую роль языка и «текстов» во всяком человеческом поведении. Они утверждают, что значение (смысл) текста любого вида, независимо от того, священный он, или научный, или литературный, в меньшей степени связано с намерениями его автора, нежели с системой верований и социальным происхождением читателя. Как явствует из этих соображений, любая единая и связная система взглядов попросту невозможна. Постмодернисты используют литературную технику или метод, известный как деконструкция, для критического анализа любых текстов, выявляя тем самым их внутренние противоречия и зачастую сводя их почти к абсурду. Смысл поддержки Фрейдом и Юнгом постмодернистского мышления заключается в проделанной ими «деконструкции»» широко распространенного в их время положения об абсолютной человеческой рациональности и в сдвиге акцентов на бессознательную мотивацию. Современные постмодернисты, с другой стороны, находят много достойного сожаления у этих почтенных гениев, которые, согласно постмодернистскому критическому анализу, рассматривали феномен человека сквозь закопченные стекла и пытались сконструировать универсальные теории человеческого поведения. Как это ни парадоксально, сами постмодернисты использовали написанные тексты для защиты и пропаганды своих теорий, которые предположительно представлялись им универсальными, и тем самым высевали семена собственной деконструкции. Из всех психологов, философов и психиатров, воздействие которых испытал на себе Юнг, никто так сильно не повлиял на его мышление, как Зигмунд Фрейд, который оказался зародышевой фигурой в жизни Юнга. Хотя их пути разошлись, Фрейд всегда присутствовал в «глубине сцены», на которой творил и создавал свою психологию Юнг. И тот, и другой в своих работах в значительной степени опирались на идеи, выдвигавшиеся ранее их предшественниками, идеи, оказавшиеся частью их интеллектуального контекста. Многочисленные мифы, складывавшиеся вокруг Фрейда и Юнга, порой наделяли их сверхчеловеческим статусом. Часто им приписывались заслуги их предшественников, что приводило к затуманиванию и обеднению самого контекста, в рамках которого развивались их собственные идеи. Никто, например, не может сказать с какой-либо точностью, кому вообще принадлежит идея открытия бессознательного, хотя ее и приписывают Фрейду. Между тем, известно, что само представление о бессознательном очень древнее. С определенностью можно сказать, что на протяжении тысячелетий оно было частью религиозных верований на Востоке. На Западе, мысль о бессознательных душевных проявлениях можно проследить в трудах Платона, Галена, Плотина, Блаженного Августина и других античных и средневековых авторов. Не только ко времени рождения Юнга, но и задолго до Фрейда люди, стремившиеся к карьере психиатра, были прекрасно осведомлены о наличии бессознательных психических явлений у человека. К моменту рождения Юнга в 1875 г. и задолго до Фрейда знание о бессознательном было вполне обыденным среди европейских философов и интеллектуалов. Чтение работ глубинных психологов без учета контекста, в котором их идеи появлялись и развивались, сродни чтению заключительной главы детективной истории и игнорированию тех глав, в которых прослеживаются ключи к разрешению всей интриги. Остается неясным тогда, о чем же идет речь вообще. Ведь и Юнг, и Фрейд писали в рамках определенного социального и интеллектуального контекста, и их работы встроены в историю идей, о которых идет речь в соответствующих произведениях. Я полагаю необходимым для более адекватного уяснения тех или иных понятий давать основную контекстную информацию о времени и интеллектуальном климате, внутри которого действовали Фрейд и Юнг. Все идеи имеют свою историю. И все идеи, кроме тех, которые умирают «на корню», как-то эволюционируют, меняются, модифицируются, совершенствуются. Со временем, путем проб и ошибок понятия, описывающие идеи, уточняются, расширяются и помогают в их оценке с помощью уже других, новых идей. В этом смысле идея всегда являет род предварительного утверждения, которое так или иначе будет пересмотрено со временем, как правило, меняясь от относительного простого варианта до более квалифицированного и продуманного. Следует при этом отметить, что в истории науки даже так называемые эмпирические факты оказываются весьма условными и подвергаются периодическому пересмотру и реинтерпретации. Учитывая то, что и наше собственное понимание идей проходит через аналогичную эволюцию, можно легко понять, почему идею легче понять, если она встроена в свой собственный исторический контекст. (См: Зеленский В.В. Здравствуй, Душа! – М., 2009. – С. 241 – 260). Из трех глубинных психологов, о которых пойдет речь, Джеймс Хиллман оказался единственным, кто избежал критики, направленной в сторону современных ученых, поскольку он сам себя ученым не считал и уж точно никогда этого не утверждал. После моего изгнания из Университета я долго мучился в своем сиротстве, так что моя встреча с Хиллманом оказалась для меня ценнейшим лекарством. Хотя он выстраивал свою идеологию на базе учений Юнга и Фрейда и старался во многом мыслить в русле их традиций, тем не менее, он действовал в совершенно других исторических обстоятельствах и испытывал совершенно иные интеллектуальные влияния. Его работы написаны в мифопоэтическом ключе и демонстрируют близость с философами и деятелями в сфере искусства ренессансной эпохи. Что касается Юнга, то Хиллман погружал его идеи в совершенно новые, не изведанные прежними психокартографами «интеллектуальные воды». Некоторые критики считали Хиллмана постмодернистом «чистой воды», хотя он сам всячески отмежевывался от подобной идентификации. Что нам эти ярлыки? Его в те годы обвиняли и в политеизме, и в склонности к еретичеству, с чем он легко соглашался. Но есть ли здесь вина? В своем творчестве Хиллман был нацелен на критику идей и являлся непревзойденным полемистом в борьбе за новое понимание и соответствие проблемам, которые заданы современностью. Деконструировав в ряде аспектов фрейдовскую и юнговскую психологические теории, он предложил нечто совершенное новое и отличное, что вместе с тем – парадоксальным образом – представляло собой очень старое и традиционное. Если сформулировать просто и коротко, он вышел за рамки представлений, сложившихся в канонических конфессиях, с которыми мы все сегодня очень близко знакомы – иудаизм, христианство и ислам – и возвратился в политеизм дохристианской эпохи, сложившийся в древней Греции. Основным предметом его деконструкции и реконструкции выступает не только монотеизм, но и научный материализм. В начале нового тысячелетия он серьезно отстаивал возвращение богов, богинь и мифов из различных мест и времен, рассматривая такой подход как способ улучшения нашего понимания всей сложности человеческой психики. Вся троица глубинных психологов – Фрейд, Юнг, Хиллман – держала у себя на службе мифы и мифологию, которые помогали им достигать лучшего понимания человеческого поведения. Даже в современной европейской культуре мифы традиционно – по привычке – определяются как просто неправдоподобные придуманные истории по сравнению с так называемыми истинами науки и научной психологии. Но мифология и научная психология не могут рассматриваться как конкуренты или соперники в гонке за истину в сфере человеческих отношений и состояний. Гораздо лучше они воспринимаются как различные глубинно присущие человеку способы и пути интерпретации и понимания человеческой личности и мира, в котором все мы живем. Разумеется, мифы находятся гораздо ближе к поэтическому воображению, чем наука, и передают «знание общинного переживания, коллективного опыта, оказавшегося полезным и воспитующим» [9, p. 940]. Психологов с научным складом ума Хиллман раздражает, в особенности, поскольку он может быть понят, исследован и раскритикован только в пределах его главной попытки заменить академическую психологию психологией архетипической. Наиболее завершенное изложение Хиллманом его теории можно найти в его книге Re-visioning Psychology (1976), а также в энциклопедической статье, опубликованной в виде отдельной книги. Русский перевод см.: Архетипическая психология. СПб.: БСК, 1997 [5]. Сам критик при этом должен либо принять Хиллмана с его терминологией или же просто игнорировать его. Представляется, что наилучшим вариантом было бы отнестись к идеям Юнга, Фрейда и Хиллмана без всяких предубеждений и забыть о своих привычных представлениях о психологии как научной дисциплине. Хиллмановское письмо выдержано в постмодернистской манере. Похоже, что он и сам – хотя явно об этом не торопился говорить – признавал, что в нашу эпоху уже невозможно избежать деконструкции, так что он весьма впечатляюще предупреждал это тем, что отказывался точно определять свои наиболее важные понятия и предпочитал описывать их в мифопоэтическом стиле (или духе). Слово «мифопоэтический» в данном контексте соотносится как прилагательное с термином мифопоэзис, означающим, в первую очередь, все последующие литературные выдумки и домыслы, различные плоды воображения, изобретения художественного ума, основанные на более ранних мифических понятиях и выражениях; в расширительном смысле, творческое созидание (поэзис), в частности, в литературе. Термины анализ, психоанализ и архетипическая психология могут помочь нам лучше различать между собой и, соответственно, направлять по нужному руслу различные теории и методы Юнга, Фрейда и Хиллмана. Именно такой подход к тому, что большинство психологов и психиатров полагает научным, и делает Хиллмана одним из наиболее тревожащих, смещающих с привычных позиций, соблазняющих и разочаровывающих мыслителей в современной психологии. В его работах трудно отыскать операциональные определения или эмпирические изыскания. В них отсутствуют и какие-либо «поклоны» или «реверансы», символизирующие почтение к науке или ритуальное выражение преданности ей. Напротив, в работах Фрейда – по большей части, – и в некоторых ранних статьях Юнга мы довольно часто с этим сталкиваемся. Хиллман же пишет о психологии, скорее, как художник, а не как ученый. А, как мы знаем по своему опыту, все художники гораздо более толерантны к художественной манере изложения своих мыслей, нежели традиционные ученые, тяготеющие к точности высказываний. Вероятно, это происходит потому, что их идеи могут быть легко дискредитированы как «странные», эксцентричные или даже идиотские. Хотя Хиллман и может представать оригинальным мыслителем, но его отнюдь не назовешь безрассудным идеологом, опрометчивым чудаком или легкомысленным фантазером. Фрейд и Юнг, в отличие от Хиллмана, разбирали свои случаи с использованием совершенно иных риторических стилей, которые сами по себе также были весьма выразительными. Не случайно они удостаивались литературных премий за свои работы. Подобно блестящим адвокатам, они систематически выстраивали и располагали в определённом логическом порядке свои утверждения и примеры, размещали аргументации и доказательства и организовали свои мнения так, чтобы не только довести их до ума читателей, но и убедить последних в обоснованности своих метафор и теорий самым впечатляющим образом. Попутно хочу заметить, что Фрейд обладал более легким стилем изложения, нежели Юнг, так что снискал и большую славу на литературном поприще. В одном из своих интервью Фрейд признавался корреспонденту, что, хотя его воспринимают как психолога и целителя душ, он рассматривает себя как литератора, вынужденно сделавшегося ученым. Вероятно, он допускал, что его читатели были не шибко компетентны по части психических таинств, и писал, плавно переходя от темы к теме, плавно развивая сюжет повествования, солидаризуясь со всеми моментами, которые он пытался выстраивать с помощью красноречивых примеров, случаев и анекдотических историй из своей собственной практики. Тем не менее, и он был склонен к крайним формулировкам, непоследовательности, противоречивости, реифицированным конструкциям, пытаясь порой доказать то, чего и вовсе не существовало. Эти критические замечания в равной степени относятся и к Юнгу. Ближе к концу жизни Юнг – в беседе с мистиком и писателем Серрано – признался в том, что его идеи лучше всего может воспринять только поэт. Те, кто лично знал Юнга, утверждают, что он производил на окружающих интригующее и неотразимое впечатление весомостью своего авторитета и оставлял у собеседника убежденность в масштабности и могуществе его взглядов. Это отражалось также и в его лекциях, памфлетах и устных высказываниях. Хотя его произведения, бесспорно, передают его впечатляющее знание истории, философии, мифологии и психологии своего времени, они зачастую остаются неясными в их практическом приложении и, следовательно, часто неправильно понимаются. Эту жалобу неоднократно высказывал и сам Юнг. Юнговский стиль письма вызывает дополнительные проблемы у многих его читателей. Среди его стилистических предпочтений – использование латинских и греческих слов и выражений, склонность или пристрастие к трудным для понимания эзотерическим ссылкам (например, алхимическим или астрологическим экскурсам) и тенденция к предельным, чрезмерным (а иногда и сомнительным) формулировкам. Очень часто – и об этом знает каждый психолог – люди конвертируют свои собственные смыслы и значения в неясные, двусмысленные, неоднозначные стимулирующие воображение выражения. На этом факте основан, например, и широко известный тест Роршаха. Мы также вычитываем в письменных текстах определенные явные или подразумеваемые смыслы, которые автор или авторы в них изначально никогда не закладывали. И, действительно, представление о том, что каждый текст будет интерпретироваться по-разному каждым из своих читателей, является одним из ключевых положений, лежащих в основе постмодернистского подхода к деконструкции написанного слова. Что касается неясности или многозначности текста, то не в ней ли кроется неиссякающий интерес к Библии? Возможно, что и в случае с Юнгом мы имеем схожие резоны: читатели убеждены, что в юнговских текстах скрыто что-то важное, но что именно, они не всегда вполне способны осознать. Разумеется, между текстом Библии и работами Юнга существует большая разница в исходных намерениях. Хиллман как-то заметил мне в устной беседе, что тексты Юнга иногда читаются как его собственный палимпсест, как наложение позднейшего текста на более ранний. Аналогичный герменевтический эффект наблюдался мной в разные годы и при чтении собственных лекций по аналитической психологии, когда слушатели очаровывались самой риторикой излагаемого материала, смысл которого – как они впоследствии отмечали – постигался ими только спустя какое-то время. Юнг позиционировал себя как эмпирический психолог (об эмпирическом подходе см., в частности, 2). Важнейшим признаком хорошей науки является, однако, предельная смысловая ясность, которая отчетливо проступает в операциональных определениях, анализе получаемых результатов и в выводах в физике или биологии. Юнг же – за исключением исследований словесных ассоциаций, вовсе не следовал критериям точности и ясности и даже высказывал мнение о том, что неопределенность и многозначность неизбежны и порой даже желательны. Одним из последствий такой неопределенности, окружающей юнговские работы – и в меньшей степени работы Фрейда, – является тот факт, что люди либо отступают от дальнейшего чтения в отчаянии что-либо понять, либо концентрируются на нескольких выбранных идеях и делают вывод, что суть юнговских теорий им понятна. Последнее же рано или поздно приводит их сомнительным толкованиям. Есть в этом что-то от солженицинской «образованщины». Полуобразование – вещь весьма опасная. Либо пей до дна, либо не пробуй весны Пиэрии (из Александра Поупа): И полузнайство ложь в себе таит; Струёю упивайся пиерид: Один глоток пьянит рассудок твой, Пьёшь много – снова с трезвой головой. (Перевод Т. Шинкаря, 3) Неопределенность добавляет тайны, а иногда даже повышает престиж автора. Для интеллектуалов времен Гете его слова казались божественным вдохновением, а их автор добился героического статуса среди современников. Если даже малообразованные люди падали ниц и поклонялись земле, по которой ходил Гете, то в случае Фрейда и Юнга все выглядело гораздо скромней, но суть оставалась той же: поклонение духовным героям различными интеллектуалами в среде любителей-непрофессионалов. Что касается профессиональных гуманитариев, то идеи Фрейда и Юнга не всегда встречали дружеское к себе расположение на факультетах психологии в традиционных университетах, в особенности, среди экспериментальных психологов. В этом отношении, идеи Юнга воспринимаются еще хуже, чем фрейдовские: они до сих пор обсуждаются гораздо реже в академической психологии. Порой просто встречаются со скептическим молчанием или высмеиваются. Во времена моего студенчества подобные обсуждения были просто опасны и грозили увольнением, что и произошло в моем случае. В той степени, в какой Фрейд пытался развивать свои ранние теории на базе научного материализма, берущего свое начало от Ньютона, он являл собой фигуру человека Просвещения. В силу этого обстоятельства некоторые академические психологи приветствовали – хотя и очень сдержанно – ряд психоаналитических положений. В их числе были и некоторые бихевиористы. Но стоило бы вспомнить, что восходящая к Ньютону материалистическая наука больше не обеспечивает надежной основой наше понимание психического или космического материала так, как это считалось прежде; квантовая теория открыла новые тайны и парадоксы, перевернувшие вверх дном ньютоновский мир. Правда и то, что, по мере развития фрейдовского мышления, оно не утрачивало до конца материалистической предвзятости, хотя и смягчало свои крайние формы. Юнг вступил на академическую арену со многими просчетами и недоработками Фрейда, хотя и без его искупительных заявлений по поводу спасительной силы научного материализма. Исключением здесь является юнговская теория типов, давшая начало разработкам инструментов для измерения психологических установок и функций и получившая большую поддержку среди педагогических психологов, социоников, в управлении персоналом и менеджменте. Отрицаемая академическими кругами и научными критиками, составляющими существенную часть всякой науки, юнгианская психология сделалась своего рода ортодоксией для многих своих почитателей и поклонников. Юнг вошел в интеллектуальный европейский мир и продолжил всевозрастающее успешное шествие в нем скорее как психологический пророк, гуру, учитель, целитель, нежели как ученый. Некоторые почитатели относились к его словам, словно к священным мантрам, высеченным в камне. Некоторые юнгианцы стали рассматривать Фрейда не столько как источник многих оригинальных вдохновляющих идей у Юнга, сколько как врага. Они подвергали резкой критике все психоаналитическое сообщество, а заодно и академических психологов как незнаек и простофиль. Наиболее догматичные с неприязнью относились даже к идеям из собственного «постюнгианского» лагеря, чурались, например, новых идей, выдвигавшихся Хиллманом, Гуггенбюлем, Сэмуэлсом и др. Как следствие, игнорировались многие психологические прозрения глубинных психологов, которые могли улучшить понимание идей, контрастировавших с юнговскими или подкреплявшими их. Следует отметить, что работы Юнга, как правило, несут на себе печать эзотеризма и подчас трудны для понимания, но есть в них и нечто большее. Хотя он неоднократно заявлял о себе, как об ученом, его собственные работы выходят далеко за рамки того, что принято считать научным подходом. Они выглядят совершено неубедительными в научном климате классического ньютонианского материализма, господствовавшего в науке начала двадцатого века и до сих пор сохранившего свое влияние на академическую психологию. Поэтому, не случайно, что идеи Юнга – и, разумеется, Хиллмана – находят свое гораздо большее одобрение на факультетах религиозных исследований в Западных университетах и среди религиозных деятелей (пастырских психологов, в частности), у которых доминирует гораздо большая терпимость к неопределенным высказываниям, к герменевтике, к вновь открываемым истинам, чем на факультетах психологии. В своих прежних статьях о Юнге я всегда имел в виду – подспудно или явно – желание рассматривать те или иные его концептуальные положения в контексте взаимосвязи со смежными идеями из разных областей гуманитарного знания: философией, психиатрией, психологией, педагогикой и др., с очевидностью повлиявшими на его мировоззрение и мышление. Моя основная цель была предельно проста: я хотел дать русскоязычному читателю более понятное изложение его теорий и контекст того, как эти теории развивались во времени. Здесь необходимо подчеркнуть, что под контекстом я понимаю, прежде всего, те идеи из философии, медицины, религии и разных сфер науки, которые тем или иным образом повлияли на Юнга наряду с семейной спецификой и социокультурными факторами. На каком-то этапе чтения юнговских работ я уяснил, что идеи Фрейда составили большую часть того контекста, в рамках которого развивались идеи Юнга. Иначе говоря, его мыслительная логика постоянно сопрягалась с тем, что по этому поводу писал или говорил Фрейд, и это нависало над творчеством Юнга, как тень отца Гамлета. Меня постоянно сопровождало впечатление, что Юнг каждый раз силился что-то противопоставить Фрейду, то есть не переставал созидать в «негативной связке» с Фрейдом, амплифицируя и энантиодромируя психоаналитические положения своего старшего коллеги. В конце концов, и я сам уделил большее внимание идеям Фрейда и начал сравнивать идеологические установки Фрейда и Юнга. Я хочу также сказать о том, что вовсе не собираюсь подводить какую-либо доказательную базу, действуя в роли скорее рассказчика, нежели исследователя творчества Юнга. Я лишь констатирую что-то в его жизненной и творческой судьбе. Я вообще сомневаюсь как в силе тех или иных доказательств базовых положений юнговских теорий, в постюнговской аргументации нынешних юнгианцев, так и в критической убедительности их противников. Для меня более важной представляется их мифопоэтическая основа, тот самый личностный миф Юнга, о котором он так впечатляюще упомянул во вступлении к своей автобиографической книге «Воспоминания, сновидения, размышления» [7, с. 16]. Общий же контекст, окружающий корпус работ Юнга, включает в себя не только его предшественников в области философии, биологии, психологии и психиатрии, но и его последователей [4]. Юнг был среди первых глубинных психологов, указавших на то, что все мы имеем будущее, а не только прошлое, и что это будущее нельзя игнорировать. Одной из главных критических стрел Юнга в адрес психоанализа Фрейда был упрек в исключительном подчеркивании последним детского прошлого в жизни его пациентов как источника наиболее важных каузальных событий в человеческой психологии. По мере того, как развивались мои взгляды на положение юнговских работ в историко-культурном контексте глубинной психологии вообще, я начал читать работы Хиллмана и других авторов, принадлежавших к направлению так называемой архетипической школы. Хиллман является наиболее именитым и важным последователем юнгианской психологии и, одновременно, ее критиком, ниспровергателем. Но в моем нынешнем подходе к глубинной психологии Юнг остается несомненным приоритетом, тем могучим древом, по которому струится живительная влага моего собственного мифа. Юнг хорошо понимал ценность контекста при выдвижении своих идей. Он весьма часто противопоставлял свою установку и идеи фрейдовскому подходу, прежде всего, с тем, чтобы дать своим читателям возможность лучше и ясней оценить те принципы работы, которые он привнес в глубинно-психологические теории. И он старался это делать все время уже после учреждения своего Института и отставки с профессорской кафедры в Eidgenossische Technische Hochschule, куда он периодически возвращался для чтения лекций. C.A. Мейер (1984), которого иногда именуют наследным принцем юнговской психологии, и который был первым Президентом МААП (Международной ассоциации аналитической психологии), отмечал, что Юнг всегда начинал свои лекции с описания теста словесных ассоциаций, поскольку тот давал основу для понимания всех последующих юнговских теорий, и, в первую очередь, теории комплексов [10]. Он прекрасно осознавал, что студентам важно понимать, откуда и с чего он начинал, из каких источников черпал энергию своего вдохновения. И это было совершенно безопасно для него в отношении всех тех тогдашних более молодых почитателей его идей, которые вряд ли читали описание его ранних исследований в этой области, благо эти описания были лишены какой-либо тайны или недосказанности и были изложены ясным сухим языком научного исследования. Открытия современных биологов, генетиков, лингвистов и неврологов оказали глубокое влияние на наше понимание человеческой психики и поведения человека. Многие из этих новых открытий не были известны ни Юнгу, ни Фрейду и, следовательно, не являются составной частью их теорий. Эти новые идеи вошли в корпус современных теорий и практик нынешних продолжателей юнговской традиции, и их сегодня невозможно игнорировать. Подспудно они отражаются и в логике представления данной работы. К тому же, отношение к трудам Фрейда и Юнга как к догматическим установлениям или предписаниям, а к их авторам как к интеллектуальным героям или мифопоэтическим персонажам, вряд ли прибавит что-либо к непосредственному пониманию того, что они написали. Другая опасность кроется в избирательном чтении их работ, что называется, наугад или по принципу популярности излагаемых тем. Здесь читателя может поджидать трясина недоразумений и превратного понимания. Как и везде, здесь требуется неспешная работа по отделению зерен от плевел, и каждый из упомянутых в этой статье авторов внес свою лепту в лучшее понимание людьми самих себя и других человеческих существ. Впрочем, дорогу познания может осилить только идущий по ней. И это дорога с двусторонним движением… ЛИТЕРАТУРА
|
